Жизнь Матвея Кожемякина - Страница 43

Он наморщил брови и замигал глазами. С лавки на пол тяжко падали капли крови. Наталья принесла лёд и встала у двери, пригорюнясь.

- Ну, - чего тебе? Иди, иди, - ишь ты!

И, когда она ушла, хозяйственно сказал:

- Ты её не тронь, она - ничего баба! Шакир её вышколил. С бабами осторожно! Шутки - шутками, а бабы своей цены стоят! Жениться захочешь, гляди невест в слободе у нас, наши хоть и нищие, голодные, а умнее здешних, - это верно!

Он устало завёл глаза. Лицо его морщилось и чернело, словно он обугливался, сжигаемый невидимым огнём. Крючковатые пальцы шевелились, лёжа на колене Матвея, - их движения вводили в тело юноши холодные уколы страха.

- В голове шум, - говорил Пушкарев, - словно тараканы шуршат, н-на... Жениться не торопись: от судьбы и на четвереньках не уйдёшь...

Матвею хотелось утешать его, но стыдно было говорить неправду перед этим человеком. Юноша тяжко молчал.

- Как помру, - сипло и вяло говорил Пушкарь, - позови цирульника, побрил бы меня! Поминок - не делай, не любишь ты нищих. Конечно - дармоеды. Ты вот что: останутся у меня племянники - Саватейка с Зосимой - ты им помоги когда!

- Ладно, - с трудом сказал Матвей.

- Больно-то добр не будь - сожрут до костей! Оденьте в мундир меня, как надо! Ты не реви...

- Жалко тебя! - всхлипывая, сказал Матвей.

- Ничего, - сипел Пушкарёв, не открывая глаз. - Мне тоже жалко умирать-то... Про мундир не забудь, - в порядке чтобы мне! Государь Николай Павлыча, может быть, стречу...

Он вдруг как будто вспыхнул и отчётливо выговорил:

- Семьдесят два года беспорочно служил, - везде дела честно вёл... это у господа записано! Он, батюшка, превыше царей справедливостью...

Легонько оттолкнув Матвея, он снова ослабел.

- Что же попа-то нет? Плохо мне, - иди-ка, пошли Шакира... скорее!

Матвей выбежал в сени, - в углу стоял татарин, закрыв лицо руками, и бормотал. По двору металась Наталья, из её бестолковых криков Матвей узнал, что лекарь спит, пьяный, и его не могут разбудить, никольский поп уехал на мельницу, сомов ловить, а варваринский болен - пчёлы его искусали так, что глаза не глядят.

Юноша стоял на крыльце и, видя сквозь открытые двери амбара серые нити, скучно вытянутые по пустырю, думал:

"Теперь мне около этого ходить..."

Ему хотелось идти к Пушкарю, окно кухни было открыто, он слышал шёпот солдата и короткие, ноющие восклицания Шакира:

- Будь покойна, бачка! Моя - верна - ахх!

Потом татарин высунул из окна голову, крикнув:

- Касяйн!

Солдат ещё более обуглился, седые волосы на щеках и подбородке торчали, как иглы ежа, и лицо стало сумрачно строгим. Едва мерцали маленькие глаза, залитые смертною слезою, пальцы правой руки, сложенные в крестное знамение, неподвижно легли на сердце.

- Не слышит! - говорил Шакир, передвигая тюбетейку с уха на ухо. - Не двигаит рука...

- Матвей, ты здесь? - спросил солдат. - Пальцы мне... сложи крестом...

- Я сложил, - сказал Шакир.

- Руки на груди... Что же вы попа-то... беси...

По полу медленно, тёмной лентой текла кровь.

"В подпечек нальётся, будет пахнуть", - вздрогнув, подумал Матвей.

Челюсть солдата отваливалась, а губы его всё ещё шелестели, чуть слышно выговаривая последние слова:

- В руце твои... Саватейку с Зосимой не забудь... Матвей... Прощай... Шакир-то здесь?..

- Тута, бачка, тута!

Татарин стоял и, глядя на свои ладони, тоже шептал что-то, как бы читая невидимую книгу.

- Скажи дяде, Рахметулле... Спасибо ему за дружбу! Ежели что неладно зови его... Матвей... Рахметулла - всё может, герой... Благодарствую за дружбу... скажи...

Пришёл высокий и седой монастырский батюшка, взглянул на умирающего и ласково сказал:

- Нуте-с, оставьте нас...

- Ух какой! - тихонько говорил татарин Матвею, сидя с ним на завалинке. - Сколько есть кровь-та, - до последний капля жил...

- Жалко мне его, - сердечно отозвался Матвей, - так жалко! Отца я не жалел эдак-то...

- Я ему мальчишкам знал-та... теперь такой большой татарин - вот плачит! Он моя коленкам диржал, трубам играл, барабанам бил - бульша двасать лет прошёл! Абзей моя, Рахметулла говорил: ты русска, крепка сердца твоя - татарска сердца, кругла голова - татарска голова - верна! Один бог!

Матвей взглянул на дворника и с лёгкой обидой спросил:

- Не любите вы русских-то?

- Хоруша - все любит, нехоруша - никакой не любит,- татар прямой! Это - русска никого не любит, ни хоруша, ни плохой - врать любит русска! Пушкарь - прямой, ух! Наша народ простая, она прямой любит...

Татарин говорил долго, но Кожемякин не слушал его, - из окна доносился тихий голос священника, читавшего отходную. На крыше бубновского дома сидели нахохлившись вороны, греясь на солнце.

Потом поп вышел на крыльцо, говоря хозяйственно:

- Нуте-с, пожалуйте проститься с отходящим в путь безвозвратный...

Шакир крикнул рабочим; вороны встрепенулись и, наклоняя головы, подозрительно осмотрели двор. Отовсюду в кухню собирался народ, мужики шли, оправляя рубахи, выбирая из бород кострику и сосредоточенно глядя под ноги себе.

Войдя в кухню, Кожемякин услыхал сдержанный говор Натальи:

- Копеечки бы сейчас же на глаза-то наложить, а то - остеклеют, не закроются, другого звать будут...

Взглянув через плечи людей в тёмное лицо усопшего, молодой хозяин тупо прибавил:

- Челюсть подвяжите...

Он ушёл на завод и долго сидел там, глядя, как бородатый Михайло, пятясь задом, шлихтует верёвку, протирая её поочерёдно то конским волосом, то мокрой тряпицей. Мужик размахивал руками так, как будто ему хотелось идти вперёд, а кто-то толкает его в грудь и он невольно пятится назад. Под ноги ему подвернулась бобина, он оттолкнул её, ударив пяткой. Конус дерева откатился и, сделав полукруг, снова лёг под ноги, и снова Михайло, не оглядываясь, отшвырнул его, а он опять подкатился под ноги.