Жизнь Матвея Кожемякина - Страница 49

К оглавлению

- Как же! Откупа, первое...

- Не дай бог!

- Мужиков из крепости вывел...

- Рекрутчина общая...

- Это тоже многих подшибло!

- А на фитанцах (квитанциях, подобие ваучеров эпохи перестройки Ред.)как нажились иные?

- Не дай господи, как пойдёт ломка опять!

Где-то сзади Матвея гулко и злорадно взревели:

- Господишки это, дворянишки всё, политика это, тесно, вишь, им! Политика, говорю, сделана! Из-за мужиков они, чтоб опять крепость установить...

- Вер-рно! - хрипло закричал Базунов. - Дворяне! Политика сделана-а!

И человек двадцать именитых граждан, столкнувшись в кучу, галдели вперебой о дворянах, о жадности их, мотовстве и жестокости, о гордости и всех пороках нелюбимого, издревле враждебного сословия господ.

- А сам - какой? - ворчал Шакир.

- Праведники! - тихо отозвался Кожемякин. - Айда домой!

И пора было уходить: уже кто-то высокий, в лохматой шапке, размахивал рукою над головами людей и орал:

- Стой, мерзавец! Ты - кто? Городовой! Я тебе покажу, крамольник! Возьми его, Захар! Ты кто, старик, а? Б-базунов? Ага!

Кожемякин с Шакиром отошли шагов на десять, и густой снег погасил воющие голоса людей; на улице стало тихо, а всё, что слышали они, точно скользнуло прочь из города в молчание белых полей.

Но сегодня, сейчас вот, всё это вновь возвратилось, памятное и сжатое, встало перед глазами сохранно, как написанное пылающими красками на стене церкви, грозило и наполняло страхом, внушая противоречивые мысли:

"Пусть уедет, бог с ней! Сын про царя поёт - родимый, голубчик - про царя! А мать - вон оно что! Куда теперь ехать ей? Нету здесь квартир, и были бы - не пустят её, - побить даже могут. Это - как раз!"

Вошла Наталья, весело спрашивая:

- Убирать самовар-от?

- Пошли Шакира скорее!..

И Шакир пришёл весёлый.

- Чего скалишь зубы-то? Сядь-ко...

Татарин сел, потряхивая головою и улыбаясь.

- Знаешь, - тихо заговорил Кожемякин, - за что она в Сибири-то была? Помнишь - царя убили? Она из этих людей...

Шакир отрицательно потряс головой.

- Нет, она четыр годы раньше Сибирям ехал...

И, не ожидая возражений хозяина, оживлённо продолжал:

- Борка всё знайт, ух какой мальчика! Хороший людя, - ух!

- Чем? - спросил Матвей, и не веря и радуясь.

- Ух, - всё, - очен!

- Да ты не ухай, - ты толком скажи!

Татарин махнул рукой и засмеялся, восклицая:

- Айда везде! Ему все людя хороша - ты, я - ему всё равной! Весёлый! Я говорю: барына, она говорит: нет барына, Евгень Петровна я! Я говорю Евгень всегда барына будит, а она говорит: а Наталья когда будит барына? Все барыны, вот как она! Смеял я, и Борка тоже, и она, - заплакал потом, вот как смешной!

- Смеётся она? - сомневаясь, осведомился Матвей.

- Сколки хошь! Голова дёрнул вверх, катай - айда!

Он шумно схлёбывал чай, обжигался, перехватывал блюдце с руки на руку, фыркал и всё говорил. Его оживление и ласковый блеск радостно удивлённых глаз спугнули страх Матвея.

- Что ж она говорила? - допытывался он.

- Всё! Ух, такой простой...

- Ну, бог с ней!--решил Кожемякин, облегчённо вздыхая. - Ты однако не говори, что она из этих!

- Зачем буду говорить? Кто мне верит?

- Дурному всяк поверит! Народ у нас злой, всё может быть. А кто она это дело не наше. Нам - одно: живи незаметно, как мы живём, вот вся задача!

Он долго внушал Шакиру нечто неясное и для самого себя; татарин сидел весь потный и хлопал веками, сгоняя сон с глаз своих. А в кухне, за ужином, о постоялке неустанно говорила Наталья, тоже довольная и заинтересованная ею и мальчиком.

- Такая умильная, такая ли уж великатная, ну - настоящая госпожа!

Матвей, всё более успокаиваясь, заметил:

- Эк вы, братцы, наголодались по человеке-то! Ничего не видя, а уж и то и сё! Однако ты, Наталья, не больно распускай язык на базаре-то и везде, - тут всё-таки полиция причастна...

И замолчали, вопросительно поглядывая друг на друга.

Дробно барабаня пальцами по столу, Кожемякин чувствовал, что в жизнь его вошло нечто загадочное и отстраниться от загадки этой некуда.

"Да и охоты нет отстраняться-то, - покорно подумал он. - Пускай будет что будет, - али не всё равно?"

И вспомнил, что Шакир в первый год жизни в доме у него умел смеяться легко и весело, как ребёнок, а потом - разучился: смех его стал звучать подавленно и неприятно, точно вой. А вот теперь - татарин снова смеётся, как прежде.

"Детей он любит, - когда они свиным ухом не дразнятся и камнями не лукают..."

Ночью, лёжа в постели, он слышал над головой мягкий шорох, тихие шаги, и это было приятно: раньше, бывало, на чердаке шуршали только мыши да ветер, влетая в разбитое слуховое окно, хлопал чем-то, чего-то искал. А зимою, тихими морозными ночами, когда в поле, глядя на город, завистливо и жалобно выли волки, чердак отзывался волчьему вою жутким сочувственным гудением, и под этот непонятный звук вспоминалось страшное: истекающая кровью Палага, разбитый параличом отец, Сазан, тихонько ушедший куда-то, серый мозг Ключарёва и серые его сны; вспоминалась Собачья Матка, юродивый Алёша, и настойчиво хотелось представить себе - каков был видом Пыр Растопыр?

Когда над городом пела и металась вьюга, забрасывая снегом дома до крыш, шаркая сухими мохнатыми крыльями по ставням и по стенам, - мерещился кто-то огромный, тихонький и мягкий: он покорно свернулся в шар отребьев и катится по земле из края в край, приминая на пути своём леса, заполняя овраги, давит и ломает города и села, загоняя мягкою тяжестью своею обломки в землю и в безобразное, безглавое тело своё. Незаметно, бесшумно исчезают под ним люди, растёт оно и катится, а позади него - только гладкая пустыня, и плывёт над нею скорбный стон: