Жизнь Матвея Кожемякина - Страница 56

- Язычник, значить? Она у тебя скажеть! Это, стало быть, ябедник, али говорю много - язычник-то? Да, миляга, я всякого могу заговорить, от меня не спасёшься! А ты вот спроси-ка её, как надобно бородавки лечить? Вон она у тебя, бородавка-то!

Кожемякин ступил в кухню и, неожиданно для себя, сурово сказал:

- Тебе бы не набивать голову ребёнку чем не надо!

Сказал и - понравился сам себе.

Чистенький, розовый и милый, Боря поднял брови, ласково здороваясь.

- Здравствуйте!

Матвей пожал его руку.

- С добрым утром!

- Благодарю! - шаркнув ногою, сказал Борис. - И вас также!

Тогда Матвей, чувствуя маленькую новую радость, засмеялся, схватил мальчика на руки и предложил ему:

- Ну, давай, что ли, дружиться, а?

- Конечно, давай! - согласился Борис. Пощупал волосы на голове Матвея и объявил: - Вот мягкие волосы у тебя! Мягче маминых.

- Да ну?

- Честное слово!

- Это, брат, хорошо.

- Почему?

Матвей смутился.

"А пёс знает - почему! Экой пытливый!" - подумал он, опустив Борю на под и спрашивая:

- Ты чай пил?

- Нет ещё. Ещё мама не оделась.

- Не оделась?

Он на секунду закрыл глаза.

- Давай лучше со мной чай пить! Сочни велим сделать, а?

- Давай!

А за чаем дружба окрепла: мальчик воодушевлённо рассказывал взрослому о Робинзоне, взрослый, по-детски увлечённый простой и чудесной историей, выслушал её с великим интересом и попросил:

- Дай-ко ты мне эту книгу!

Днём, встретив постоялку, он осмелился сказать ей:

- А забавен сын у тебя, Евгенья Петровна! Да и - умён!

- Приятно слышать, - молвила она, ласково улыбаясь.

Улыбка ещё более ободрила его.

- И подобрей тебя будто...

Женщина нахмурилась и прошла куда-то мимо, бросив на ходу:

- Я - не ребёнок.

"Эк сказала! - думал Кожемякин, сморщив лицо. - А я ребёнок, что ли?"

И, обиженный, лениво пошёл на завод.

Он ясно видел, что для этой женщины Маркуша гораздо интереснее, чем хозяин Маркуши: вот она, после разговора в кухне, всё чаще стала сходить туда и даже днём как будто охотилась за дворником, подслеживая его в свободные часы и вступая с ним в беседы. А старик всё глубже прятал глаза и ворчал что-то угрожающее, встряхивая тяжёлою головою.

"Напрасно это она! - размышлял Матвей. - Меня - избегает, а тут..."

Через несколько дней, в тихие сумерки зимнего вечера, она пришла к нему, весёлая, в красной кофте с косым воротом, похожей на мужскую рубаху, в чёрной юбке и дымчатой, как осеннее облако, шали. Косу свою она сложила на голове короной и стала ещё выше.

- Я пришла просить вас о великом одолжении, - говорила она, сидя около лежанки, в уютном углу комнаты.

От красной кофты у него потемнело в глазах, и он едва видел её лицо на белом блеске изразцов.

Она говорила, что ей нечем жить, надобно зарабатывать деньги, и вот она нашла работу - будет учить дочь казначея Матушкина и внука Хряпова, купца.

- Это - Ванюшка, - пробормотал Кожемякин, чувствуя, что надо же сказать что-нибудь, - у него отец с матерью на пароходе сгорели...

- Но учить детей мне запрещено, и надо, чтобы никто не знал этого...

- Не узнают! - горячо сказал Матвей и весь вспотел, подумав: "Эх, конечно, узнают!"

Ему пришла в голову счастливая мысль:

- А вы - так, будто нет ученья, просто - ходят дети к Боре, играть...

- Конечно! - весело сказала она. - Теперь ещё - нельзя ли мне заниматься здесь, у вас?

Он обрадовался, вскочил со стула, почти крикнув:

- А сколько вам угодно!

- Три раза в неделю, по часу? Вас не обеспокоит это?

- Меня-то? - воскликнул он.

Её брови вздрогнули, нахмурились, но тотчас же она беззаботно засмеялась.

- Конечно, это узнают и - запретят, но, пока можно, надо делать, что можешь. Ну, спасибо вам!

Крепко пожав его руку, ушла, оставив за собою душистый, пьяный запах, а Матвей, возбуждённо шагая по комнате, отирал потное лицо и размышлял:

"Узнают? Взятку дам - глотай! Отца Виталия попрошу. Теперь, милая..."

Он в первый раз назвал её так, пугливо оглянулся и поднял руку к лицу, как бы желая прикрыть рот. Со стены, из рамы зеркала, на него смотрел большой, полный, бородатый человек, остриженный в кружок, в поддёвке и сиреневой рубахе. Красный, потный, он стоял среди комнаты и смущённо улыбался мягкой, глуповатой улыбкой.

"Экой ты какой!" - упрекнул его Кожемякин, подходя к окну и глядя в синий сумрак сада.

Стены дома щипал мороз, и брёвна потрескивали. Щекотало сердце беспокойно радостное предчувствие чего-то, что скоро и неизбежно начнётся, о чём стыдно и жутко думать.

"Её и обнять не посмеешь, эдакую-то", - печально усмехаясь, сказал он себе и отошёл в тёмный угол комнаты, мысленно молясь:

"Царица небесная! Помоги и помилуй, - отжени искушение!"

Уже дважды падал мокрый весенний снег - "внук за дедом приходил"; дома и деревья украсились ледяными подвесками, бледное, но тёплое солнце марта радугой играло в сосульках льда, а заспанные окна домов смотрели в голубое небо, как прозревшие слепцы. Галки и вороны чинили гнёзда; в поле, над проталинами, пели жаворонки, и Маркуша с Борисом в ясные дни ходили ловить их на зеркало.

Матвей Савельев прочитал "Робинзона", "Родное слово", "Детский мир" и ещё штук пять столь же интересных книг, - это ещё более скрепило его дружбу с сыном постоялки.

А она всё улыбалась ласковой, скользящей улыбкой и - проходила мимо него, всегда одинаково вежливая и сдержанная в словах. Три раза в неделю Кожемякин подходил на цыпочках к переборке, отделявшей от него ту горницу, где умерла Палага, и, приложив ухо к тонким доскам, слушал, как постоялка учила голубоглазую, кудрявую Любу и неуклюжего, широколицего Ваню Хряпова.