Жизнь Матвея Кожемякина - Страница 57

Слышно было хорошо, доски почти не скрадывали звуков, к тому же он немного раздвинул их топором, расширив щели.

Почти всегда после урока грамоты постоялка что-нибудь читала детям или рассказывала, поражая его разнообразием знаний, а иногда заставляла детей рассказывать о том, как они прожили день.

- Вот, слушайте, как мы ловили жаворонков! - возглашал Борис. - Если на землю положить зеркало так, чтобы глупый жаворонок увидал в нём себя, то - он увидит и думает, что зеркало - тоже небо, и летит вниз, а думает - эх, я лечу вверх всё! Ужасно глупая птица!

- Она не глупее тебя, - вмешивалась мать и начинала интересно говорить о том, как живут жаворонки.

"Все-то она знает!" - изумлялся Матвей. Обилие знаний, внушая ему уважение к этой женщине, охлаждало его мечты, отпугивало робкие желания и все сильнее влекло к ней.

Однажды он услыхал, как она звучно и печально читала детям стихи:

Чёрные стены суровой темницы

Сырость одела, покрыли мокрицы;

Падают едкие капли со свода...

А за стеною ликует природа.

Куча соломы лежит подо мною;

Червь её точит. Дрожащей рукою

Сбросил я жабу с неё... а из башни

Видны и небо, и горы, и пашни.

Вырвался с кровью из груди холодной

Вопль, замиравший неслышно, бесплодно;

Глухо оковы мои загремели...

А за стеною малиновки пели...

Вечером, встретив её в кухне, он попросил:

- Давеча, мимо двери проходя, слышал я - стихи читали вы, - не дадите ли мне их?

- Не могу. Я по памяти читала, книжки нет у меня.

- Ну, напишите.

- Хорошо. Вам понравилось?

- Да, очень!

Она медленно сказала:

- Это написано Щербиной, - я очень любила его раньше, - давно, давно!

- Вы напишите, а я - в тетрадку себе вложу...

Присматриваясь к нему, она спросила шутливо:

- В тетрадку? Вы, может быть, сами пишете стихи?

- Нет, зачем же! Так это у меня, - скуки ради события разные записываю для памяти, - сознался он.

- Да-а? - вопросительно протянула она, и ему показалось, что глаза её стали больше. - Интересно! Вы не дадите мне прочесть ваши записки?

Её голос звучал необычно ласково, так она ещё никогда не говорила с ним; он осмелел и доверчиво сказал:

- Неловко будет, там всякое написано... А вы лучше сойдите ко мне в свободный ваш час, - я вам на выбор прочитаю...

Женщина задумчиво молчала, глядя куда-то мимо него, он следил за её глазами и, холодея, ожидал ответа.

- Что ж? Хорошо! - как-то вдруг и решительно сказала постоялка, выпрямившись. - Когда?

- Хоть сейчас!

- Ах вы, писатель! - тихо воскликнула она и тотчас же, другим голосом, словно рассердившись, спросила. - Вам сколько лет?

- Тридцать один... два...

- Неправда! Пятнадцать! - молвила постоялка опять по-новому. Матвей вздрогнул:

"Неужто - заигрывает?"

А она, проходя к двери, строго бросила:

- Я приду через час!

Он приказал Наталье ставить самовар, бросился в свою комнату, выхватил из шкафа две толстые тетради, хлопнул ими по столу и - решил, что нужно одеться по-праздничному.

...Вот уже прошёл один из длиннейших часов его жизни. Наталья, умильно улыбаясь и глядя вбок, давно поставила на стол кипящий самовар. Матвей сидел перед ним одетый в рубаху синего кашемира, вышитую монахинями золотистым шёлком, в тяжёлые шаровары французского плиса, с трудом натянул на ноги давно не ношенные лаковые сапоги и намазал волосы помадой. Пробовал повесить на грудь тяжёлые отцовы часы, но они не влезали в карман рубахи, а надеть жилет - не решился, в комнате было жарко. Сидел не шевелясь, стараясь не видеть своего лица, уродливо отражённого светлою медью, и напряжённо слушал, когда, наконец, застучат по лестнице её твёрдые шаги.

"Семнадцать минут... восемнадцать", - считал он, обиженно поглядывая на жёлтый циферблат стенных часов, огромный, как полная луна на восходе, и такой же мутно-зловещий.

Высокий ворот рубахи давил шею, сапоги жали пальцы и при каждом движении ног сухо скрипели.

На двадцать третьей минуте она открыла дверь - он встал встречу ей, покорно кланяясь.

А она, тихо подвигаясь к столу, оглянула его с ног до головы и спросила:

- Что это вы каким кучером нарядились?

Матвей сел, виновато заметив:

- И вы... в красной кофте...

- Что ж из этого следует?

- Я не знаю! - уныло сказал Кожемякин.

- Я тоже, - раздалось в ответ.

Но вдруг она упала на стул и - точно вспыхнула вся - звонко захохотала, вскинув голову, выгибая шею, вскрикивая сквозь смех:

- Ой, простите! Вы - ужасно смешной, - честное слово! Нестерпимо смешнущий!

Он был счастлив, качался на стуле, поглаживая ладонями плисовые свои колени, и, широко открыв рот, вторил ей басовитым грудным смешком.

- Ах, чудак вы! - говорила она, отирая слёзы; добрые глаза её смотрели грустно.

Дрожащей рукой он наливал чай, говоря с тихой радостью:

- Дикий, - тут все - дикие... а я, видно, особенно, - живу один и...

Между бровей её легла складка.

- Чай буду разливать я, а вы - читайте! - деловито сказала она. Матвей заметил перемену в лице и голосе её, встал с места - сапоги неестественно заскрипели. Сердце его облилось горечью, он опустил глаза:

- Да и глуп я!

- Это - почему? - не вдруг и негромко осведомилась женщина.

- А вот - хотел как лучше, как больше чести вам, и вышло - смешно только...

Резким движением руки расстегнул две пуговицы ворота рубахи, сел с боку стола и открыл тетрадку.

- Ну - читайте, - успокоительно сказала постоялка, - читайте!

Он кашлянул, глухим голосом прочитал кантату о богине Венус и взглянул на гостью, - она улыбалась, говоря:

- Стихи - допотопные, а читаете вы мрачно очень!

- Как умею, не обессудьте...