Жизнь Матвея Кожемякина - Страница 58

Но она настойчиво повторила:

- Вы читайте просто, как говорите, это лучше будет...

Ему казалось, что тут две женщины: одна хорошая и милая, с нею легко и приятно, а другая - любит насмехаться и командовать.

- Вот ещё стихи:

Ты, смертный, пробудись и будь полезен свету,

Да вера и дела усовершат тебя.

Ах, дорог миг, спеши ты к своему предмету

И к смерти приготовь себя.

- Весёленькие стишки! - лениво сказала женщина.

Кожемякин вздохнул, продолжая:

Ты смеешь умствовать, когда век заблуждаться

Высокого ума есть в мире сём удел,

К трудам родимся мы, а в неге наслаждаться

Есть - счастия предел.

- Откуда вы взяли такую премудрость? - спросила она, пожав плечами.

Он неохотно объяснил:

- Приборы медные на окна покупал, так в эти стихи шпингалет был завёрнут...

- Что же вам тут нравится?

- Слова значительные, - ответил он обиженно. - Здесь эдакие слова кто скажет?

- Н-ну? - воскликнула она, усмехаясь. - Эдакими словами себя не - как это? не усовершишь!

"Не буду я коромыслом выгибаться перед тобой!" - подумал Матвей и, перекинув сразу несколько страниц, тем же глухим, ворчащим голосом, медленно произнося слова, начал:

- "75-го году, Мая 21-го дня.

Третьего дня Петухова горка, почитай, сплошь выгорела, девятнадцать домов слизал огонь. Прошёл слух, будто сапожник Сетунов, который дразнил меня, бывало, по злобе на соседей поджёг, однако не верю этому. Утром вчера пымали его на своём пепелище, когда он вьюшки печные вырывал, свели в пожарную, а в ночь - умер".

- Били? - тихонько спросила гостья.

- Не знаю. Поди-ка - били! - не глядя на неё, ответил летописец. - У нас это дёшево.

- А чем он вас дразнил?

- Так, хворый он был, а я - молодой.

"Того же году, Августа 2-го дня.

Слесаря Коптева жена мышьяком отравила. С неделю перед тем он ей, выпивши будучи, щёку до уха разодрал, шубу изрубил топором и сарафан, материно наследство, штофный (немецкая шёлковая плотная ткань, обычно с разводами. - Ред.). Вели её в тюрьму, а она, будучи вроде как без ума, выйдя на базар, сорвала с себя всю одёжу" - ну, тут нехорошо начинается, извините!

В комнате снова прозвучал тихий вопрос:

- Послушайте, зачем вы это записали?

- Не знаю...

Но подумав, объяснил:

- Я - выдающее записываю. Вот это интересней будет:

"Того же, Сентября 20-го дня.

У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и с того она отдала душу богу. По городу о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла".

Постоялка вместе со стулом подвинулась ближе к нему, - он взглянул на неё и испугался: лицо её сморщилось, точно от боли, а глаза стали огромными и потемнели.

- Я ничего не понимаю! - странно усмехаясь, молвила она. - Что такое утин? Зачем топор?

"Ага! - подумал Кожемякин, оживляясь, - и ты не всё знаешь!"

И стал объяснять, глядя в её недоумевающее лицо:

- Это - средство такое старинное...

- Топор - средство? - спросила она. - Господи, как нелепо! А - утин?

- Утин называется, когда поясница болит. Тут ещё голик нужен. Хворый человек ложится на порог, на спину ему кладут голик, которым в печи жар заметают, а по голику секут топором - не крепко - трижды три раза. И надобно, чтобы хворый по каждому третьему разу спрашивал: "Чего секёшь?" А знахарь ему: "Утин секу!" Тогда хворый обязан сказать заговор: "Секи утин крепче, да ещё гораздо, размети, голик, утин на двенадцать дорог, по двенадцатой ушёл бы он на весь мой век! Пресвятая Прасковея Пятница, пожалей болящие косточки!" А потом голик надо выбросить к подворотне, и хорошо, чтобы на заре кот обнюхал его.

Женщина приподнялась на стуле и оглянула комнату.

- Вы - что? - беспокойно спросил Матвей.

- Ничего.

- Может - не надо читать?

- Нет, пожалуйста! Но - послушайте, доктор у вас есть?

- Есть, как же! Старичок из военных, - пьёт только, а так - хороший...

- Читайте! - сказала она, склоняя голову.

- "Того же, Октября 6-го дня.

Сегодня актёрку хоронили, из тех, что представляют с разрешения начальства в пожарном сарае. Померла она ещё четвёртого дня, изойдя кровью от неизвестной причины, а говорят - от побоев. В покров была жива, я её видел, играла она благородную женщину, и было скучно сначала, а потом страшно стало, когда её воин, в пожарной каске из картона, за волосья схватил и, для вида, проколол ножом. Воин этот будто муж её и всё выл дико, а она высокая, худущая, и голос хриплый. Базунов на представлении всех рассмешил, крикнув ей: "А ты, сударыня, не кашляй, кашель я у себя дома ежедень слышу и гривенник за это - дорого!" У него сноха в чахотке. Актёрку несли мимо нас двое пожарных да два товарища её, а третий, муж будто, сзади шёл, с городовым, пьяный, вечную память неистово орал и плакал; будочник удерживал его, чтобы не безобразил, однако не мог. На кладбище не пустили, а велено зарыть около Мордовского городища, где Ключарёв и другие подобные закопаны". Всё.

- Вы хорошо делаете, записывая это, - медленно и вдумчиво сказала постоялка, - очень хорошо!

- Почему же? - спросил он. - Иногда перечитаешь это - скучно очень!

- Да? Только скучно? Не более?

"Чего она добивается?" - подумал Кожемякин и, не ответив, продолжал:

- "76-го году, Апреля 29-го дня.

На базаре неизвестного человека чиновник Быстрецов поймал, посадили в полицию, а он оттуда в ночь выбежал, теперь с утра ищут его, иные верхами поскакали, иные пеше ходят. Побили прохожего какого-то, оказалось не тот, кого надо. Базунов сказывал, что человек подослан поляками леса казённые жечь, были у него найдены зажигательные бумаги. Как убежал - нельзя понять, потому что когда его схватили, то одну руку из плеча вывернули. Толоконников хвастался и божился, что это он сам и вывёртывал. Ему в этом верить можно, зверь".